Произведения Кира Булычёва
Цикл "Гусляр"
Перпендикулярный мир
нской ССР.Поступил он, конечно, в АХИ, то есть в Архитектурный институт, поступал
четыре года подряд и все неудачно. Но настолько за эти годы примелькался в
институте, что постепенно все, включая директора, уверовали в то, что
Оболенский - давнишний студент. У него принимали зачеты и посылали в
подшефный колхоз на картошку. Вскоре он стал первым специалистом по
отмывкам классических образцов. Никто не мог лучше него изобразить
светотень на бюсте Аполлона.
Оболенский стал своего рода знаменитостью.
В иные времена завершил бы образование с блеском, но тут для романтиков
наступили тяжелые времена. В архитектуру стало внедряться типовое
проектирование, а студенты принялись изучать творчество неприемлемых
оболенскому сердцу Нимейеров и Корбюзье.
Успеваемость Оболенского пошла под уклон, он затерялся в толпе
середнячков, обзавелся хвостами, а как раз перед дипломом обнаружилось,
что в институте он не числится, как не прошедший по конкурсу.
Без сожаления Оболенский оставил институт, не отказавшись от своей великой
мечты - перестроить должным образом все города мира. Устроился он не по
специальности, но работал с удовольствием: изобретал и проектировал торты
на кондитерской фабрике. Он соединил в тортах крем и архитектуру и тем
прославился в кондитерских кругах. Ему персонально заказывали юбилейные
торты для министров и народных артистов.
Но для интеллигентных друзей Елик Оболенский оставался архитектором и
князем. Раздобыв через свою любовницу, что работала в отделе нежилых
помещений, подвал и устроив там мастерскую, Оболенский подружился с
борцами за национальный дух. В его мастерскую всегда можно было приехать с
другом или девочкой, выпить и поговорить о насущных проблемах. Проекты
городов будущего Оболенский показывал только близким, доверенным лицам, а
молодежные поэты довольствовались лицезрением икон и прялок.
Как только Пупыкин стал предгором, он тут же выписал Оболенского. Дал ему
квартиру и пост главного архитектора города. Оболенский привез с собой
вагон планшетов и начал лихорадочно готовить снос и воссоздание Великого
Гусляра. Но не успел: Пупыкин потерял свой высокий пост и неудержимо
покатился вниз.
Оболенский, которому некуда было деваться, остался в главных архитекторах,
может потому, что не завел себе врагов, если не считать обиженных мужей и
брошенных девиц, может, потому, что сблизился с начстроем Слабенкой.
Слабенке тоже хотелось снести Великий Гусляр, мешавший начстрою
развернуться. Правда, от полной переделки Гусляра пришлось отказаться, но
одну магистраль Оболенский со Слабенкой надеялись пробить.
Магистраль должна была разрезать город пополам и тем сразу решить все
транспортные проблемы, а также обеспечить СУ-1 впечатляющей работой на
десятилетку. Замыслил ее Пупыкин, чтобы возить по ней областные и
иностранные делегации. Но общественность давно уже подняла свою
многоголовую голову и начала возражать. Так что магистраль, ради которой
надо было снести шесть церквей, последний гостиный двор и шестнадцать
зданий позапрошлого века, оказалась под угрозой.
- Без магистрали, - говорил Оболенский, расхаживая вдоль перспективы и
иногда указывая на тот или иной ее участок, - наш город обречен
задохнуться в транспортных проблемах и оказаться за бортом прогресса.
Некоторые мои оппоненты твердят, что историческое лицо города разрушится.
Это не то лицо, которое нам нужно. Позвольте спросить - хотят ли они
тащиться на работу по узким кривым уличкам наших дней или желают мчаться к
воротам родного предприятия на скоростном автобусе по прямому проспекту...
Когда Оболенский кончил свою речь, в трубке раздался твердый голос
Слабенко:
- Мы согласны.
Сам строитель, хоть и небольшого масштаба, Удалов понимал, что Слабенко
куда удобнее и выгоднее получить для застройки большую, в полгорода,
площадку и одним ударом развернуть эпопею. Когда куешь эпопею, не надо
мелочиться. Что за жизнь у Слабенки сегодня? То на Грязнухе детский садик,
то новый корпус для общежития, то втискиваешь жилой квартал над парком, то
срываешь ремонт музыкальной школы - вот и бегаешь вдоль плотины, как тот
самый голландский мальчик с вытянутым пальчиком. А вокруг бушуют зрители -
то есть общественность, и все недовольны, что не так затыкаешь, как им
хочется.
Ох и сердит Слабенко на общественность, ох и недоволен он Белосельским,
который пошел у нее на поводу, развел гласность без пределов. Даже
секретаршу отменил. Дверь не запирает. А если враг проникнет?
Клевреты спешат подражать предгору. Малюжкин, главный редактор газеты, уже
второй год как переметнулся на сторону гласности. Пошел даже дальше, чем
городское руководство. Сорвал с петель дверь в свой кабинет и выкинул на
свалку. А над дверным проемом прикрепил неоновую вывеску: "Прием в любое
время суток!" В "Гуслярском знамени" любое начинание поддерживают. Правда,
Малюжкин всегда сначала позвонит Белосельскому: "Как, Николай Иванович,
есть мнение?" И каждый раз отвечает ему Белосельский: "А как твое мнение?"
Тогда Малюжкин смело идет вперед.
- Сколько лет горе-проектировщики измываются над нашим городом? -
воскликнул, поднимаясь, Малюжкин. - У меня в руках печальная статистика
тридцатых и сороковых годов. Снесено несчетное количество памятников
архитектуры. В оставшихся устроены склады, а колокольня собора превращена
в парашютную вышку...
- Разве мы пришли сюда слушать лекцию о парашютах? - спросил Слабенко.
- При чем тут парашюты! - закричал Малюжкин. - Вы меня не сбивайте. Вы
лучше ответьте народу, зачем в позапрошлом году затеяли реконструкцию под
баню палат купца Гамоватого?
- Под сауну, - поправил Слабенко. - Для сотрудников зверофермы. Труженики
хотели мыться.
- Под личную сауну для пресловутого Пупыкина, - подала реплику директорша
библиотеки.
Кипел большой бой.
Трижды он прерывался, потому что массы под окнами требовали информации о
ходе совещания, и эту информацию массам, разумеется, давали, потому что в
Великом Гусляре не бывает тайных дискуссий и закрытых совещаний.
Трудность была в том, что даже самые страстные ревнители города понимали:
магистраль строить придется - иначе с транспортом не справиться. Но даже
если отвергнуть планы Оболенского, часовня святого Филиппа и три старых
особняка окажутся на ее пути.
На втором часу дискуссии Белосельский обернулся к профессору Минцу и
спросил:
- А что думает городская наука? Неужели нет никакого выхода?
- Я держу на контроле эту проблему, - сказал Минц, - конечно, неплохо бы
построить туннель под городом, но, к сожалению, бюджет Великого Гусляра
этого не выдержит.
- Вот видите, - сказал Оболенский. - Даже Лев Христофорович осознает.
- Есть ли другой путь? - спросил Белосельский.
- Есть, и кардинальный, - сказал Минц.
- Подскажите, - попросил Белосельский.
- Гравитация, - сказал Минц. - Как только мы овладеем силами гравитации,
мы сможем подвинуть любой дом и, кстати, обойтись без подъемных кранов.
- За чем же дело стало?
- К сожалению, антигравитацию я еще не изобрел, - виновато ответил Минц. -
Теоретически все получается, но на практике...
- Чем вам помочь? - спросил Белосельский, переждав волну удивленных
возгласов. - Может, нужны средства, помощники, аппаратура?
- Вряд ли кто-нибудь в мире сможет мне помочь, - ответил Минц и чихнул. -
Второго такого гения Земля еще не родила... - Минц замолчал, медленно
закрыл рот и задумчиво опустился на стул.
- Что с вами? - спросила Финифлюкина. - Может, воды принести?
Минц отрицательно покачал головой.
С минуту все молчали. Лишь с площади доносился ровный шум толпы. Наконец
Минц поднял голову и оглядел присутствующих.
- Завтра я дам ответ.
- Это чепуха! - сказал Оболенский. - Это шарлатанство. Ни один институт в
мире этого не добился, даже в Японии нет никакой гравитации. Надо хорошо
проверить, из чьего колодца черпает Минц свои сомнительные идеи.
Слабенко лишь саркастически улыбался.
И тогда Белосельский сказал так:
- Я надеюсь, присутствующие здесь товарищи и представители общественности
согласятся, что вопрос настолько серьезен, что лучше отложить его решение
на два дня. Я лично глубоко верю в гений товарища Льва Христофоровича. Он
не раз нам это доказывал.
Когда Оболенский стал выковыривать кнопки, чтобы снять свои радужные
перспективы, Белосельский сказал:
- А вы, Елисей Елисеевич, оставьте эти произведения здесь. Пусть люди
ходят в мой кабинет, смотрят, создают мнение.
* * *
Удалов проводил Минца до дома. Тот совсем расклеился. Чихал, хрипел -
утренний пробег роковым образом сказался на его здоровье, подорванном
мыслительной деятельностью.
- Вы что замолчали, Лев Христофорович? - спросил Удалов. - Что за светлая
идея пришла вам в голову?
- А вы догадались? - удивился профессор. - Я думал, что никто не заметил.
- Я вас хорошо знаю, сосед, - сказал Удалов. - Вспомните, сколько мы с
вами всяких приключений пережили!
Удалов остановился, приложил ладонь ко лбу профессора и сказал:
- Лев Христофорович, у вас жар. Сейчас примите аспирина и сразу в
постельку.
- Нет! - воскликнул Минц. - Ни в коем случае! Я должен немедленно ехать...
идти... перейти... Я дал слово. Город ждет!
- Лев Христофорович, - возразил Удалов. - Вы не правы. В таком состоянии
вы ничего сделать не сможете. И если надо куда-то съездить, вы же знаете -
я всегда готов. Тем более для родного города.
- Нет, - сказал Лев Христофорович, пошатыв