Произведения Кира Булычёва
Цикл "Гусляр"
Съедобные тигры
а его и сказала, что все еще впереди и Грубину предоставитсявозможность проявить гостеприимство - цирк остается на гастролях на две
недели.
Таня пожелала мужчинам доброй ночи у циркового городка и тут Сидоров
сказал, что спать ему еще не хочется и он хотел бы погулять. И именно с
Грубиным, потому что Грубин ему симпатичен. Грубин был растроган. Его
случайная встреча с артистами уже перерастала в дружбу.
- Спокойной ночи, Саша, приходите завтра на репетицию, - сказала Таня и
исчезла в темноте.
- Очаровательна, - сказал Сидоров.
- Да, - сказал Грубин. - Я такой буквально не встречал.
- А со многими знаком? - спросил Сидоров.
- Есть опыт, - признался Грубин, хотя понимал, что его опыт далеко
уступает опыту Сидорова.
Впереди блестела река, отражая луну, прорвавшуюся в разрыв между облаками.
- Люблю природу, - сказал Сидоров.
- И животных тоже, - дополнил Грубин. - Животные вас любят, слушаются. Я
никогда не видел, чтобы они так любили человека.
- Да, - сказал задумчиво Сидоров. - Они во мне своего чуют.
- Разумеется, - сказал Грубин, преклоняясь перед новым другом.
Дошли до реки. У берега, под откосом, словно моржи, спали баржи. Буксиры
держали на мачтах фонари, хотели показать, что они начеку, спят вполглаза.
- Как вам удалось достичь такого уровня? - спросил Грубин. Решил, что
вопрос этот не может вызвать возражения. Вопрос приятный.
- Работой, - ответил коротко Сидоров. - Неустанным творческим трудом.
- Но ведь другие тоже работают.
- Не знают, куда приложить свои силы.
Сидоров был задумчив, как человек, который думает о другом и не уверен
еще, поделится ли сокровенными мыслями с собеседником.
- Нет, друг Саша, им не добиться моих успехов... никогда.
- Конечно, чтобы белые медведи как тигры прыгали, а тигры лаяли. Это же
надо!
Воспоминание развеселило Грубина, он взмахнул головой и залаял, подражая
дрессированному тигру.
- Нет, - сказал Сидоров. - Не так. - И раза два тявкнул так убедительно,
что Грубину даже жутко стало, еле удержался, чтобы не отбежать на
почтительное расстояние.
- Вы мастер, - сказал он. - Вы мастер, товарищ Сидоров, и я это могу
повторить где угодно. И я даже удивлен и возмущен, что вы до сих пор не
народный артист хотя бы республики. Это, простите, выше моего понимания.
Грубину захотелось поцеловать Сидорова, но он удержался.
- Нет, я не имею почетного звания, - сказал Сидоров. - И не буду. Враги.
И эти его собственные слова стали вдруг последней соломинкой, которая
сломала спину верблюду.
- Саша, Саша! - сказал Сидоров, сдерживая слезы. - Если бы ты понял мои
возможности и мои запросы! Если бы ты только понял!
- Понимаю, - сказал Грубин искренне, - понимаю.
- Ничего ты не понимаешь. Да что мои звери - я сам могу.
И с этими словами Сидоров вдруг напружинился, изогнулся не по-людски,
взмыл в воздух. Черное тело пролетело над обрывом и Грубин только издал
вскрик:
- Ах!
Нет, это был не дрессировщик - это дикий зверь немыслимым прыжком
преодолел три десятка метров, отделяющих его от ближайшей баржи и с мягким
прихлопом опустился на палубу. Баржа покачнулась и по серебряной воде
пошли неровные волны.
- Гру-бин! - раздался голос дрессировщика снизу. - Ты видел?
- Не может быть, - сказал Грубин.
- Жди обратно!
Снова качнулась баржа, черное тело взмыло вверх и с кошачьим мяуканьем
странное существо замерло рядом с Грубиным. Нет, Грубин не был пьян. Не
настолько он был пьян, чтобы ему померещились странные превращения
дрессировщика.
- Видишь теперь, Саша, - сказал Сидоров, - почему они никогда не дадут мне
заслуженного? Они мне завидуют.
Он был взволнован, но дышал ровно, будто не потребовалось от него особого
усилия, чтобы совершить этот нечеловеческий поступок.
- Ты ведь друг мне? - спросил Сидоров.
- Больше того, - сказал Грубин. - Я вас очень уважаю.
- Вижу, - сказал Сидоров. - Тогда усвой - я не дрессировщик. Я - великий
экспериментатор. Знаешь слово?
- Знаю, разумеется, - сказал Грубин.
- Тогда пойдем дальше. Будем гулять. Я могу животных чему угодно обучить.
Хочешь, завтра у меня тигры летать начнут? Или слоны удавами извиваться?
Нет, не получится... Но неважно. Я все могу. И сам могу, что звери могут,
то и я могу. Они меня уважают. Кстати, ты, Саша, меня уважаешь?
- Я вас даже люблю, товарищ Сидоров, - признался Грубин.
- Какой я дрессировщик? Я - гений. Я - владелец великой тайны!
- Расскажите, - попросил Грубин.
- А ты поймешь?
- Постараюсь, - сказал Грубин.
- А они даже стараться не хотят. Потому что недостойны. Именно так и не
иначе. И я ее съем.
- Кого?
- Неважно. Меня, думаешь, звери интересуют? Никогда. Я, тебе сознаюсь,
средним дрессировщиком был. Самым средним. Даже в Москву меня не пускали.
А если в загранпоездки, то только когда кто-нибудь заболеет. И то в
монгольскую Швейцарию. Понимаешь?
- Понимаю. Конечно понимаю! Я в том году в Болгарию оформлялся, а кто
поехал? Ложкин поехал!
- Я один раз в Индию пробился. Понимаешь? Город Бомбей слышал? Работал я
тогда с тремя бурыми медведями. Велосипед они у меня работали, стойку на
передних лапах - пустяки, банальность. В гостинице мы стояли, на берегу
моря. Там я одного человека однажды встретил. Простой такой человек, в
белых кальсонах ходил, там принято. Я, говорит, очень уважаю ваше
искусство. А номер у меня так себе был, средний. Спасибо, говорю тебе,
друг. И значок ему даю, естественно. Неплохой значок, с гербом города
Ярославля, с медведем, как на грузовике. Понимаешь?
- Понимаю, - сказал Грубин. Было холодно, хмель понемногу покидал голову и
в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу
и обратно. Опять небо заволокло черными тучами и ветер усилился.
Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно
хотел загипнотизировать.
- И этот человек... Мне!.. Сказал!.. Только вам я могу доверить мою
великую тайну!
- А на каком языке? - спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как
завывал Сидоров.
- По-английски, - обыкновенно ответил Сидоров. - Я по-английски со
словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста.
Хочешь попробовать?
- Нет, я верю.
- А ты спроси, спроси меня по-английски?
- Я же только со словарем!
- Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.
- Понял, - сказал Грубин. - Извините.
Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень.
Артистическая натура, подумал Грубин. Сидоров перехватил взгляд Грубина и
произнес со значением:
- Об этом перстне и речь!
Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к
быстробегущим облакам.
- Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, - продолжил Сидоров. - Он
оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему?
Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним
тоником, так себе напиток. Он за меня заплатил - какая у меня валюта по
ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.
Продолжая свой рассказ, Сидоров пошел прочь от реки, к цирку. Грубин шел
рядом и внимательно слушал. Слушал и кивал, даже когда не все понимал.
- Ну что ты все киваешь! - воскликнул Сидоров. - Будто понимаешь, кто
такие планарии.
- Я и не перебиваю, - сказал Грубин.
- Думаешь - цветок?
- Думаю, - сказал Грубин.
- Или лиана такая.
- Не исключено, - согласился Грубин.
- А если червяк? А? Зажмурился?
- Я согласен, - сказал Грубин.
- И правильно делаешь, - сказал Сидоров. - Потому что планария это самый
червяк. И с ним опыты делают. Какие?
- Какие?
- Его растолкут в ступке, а потом едят.
- Сырым?
- Неумный ты, Грубин! Не люди его едят, а собственные его товарищи, может
родственники - в той же банке.
- Зачем?
- Голодные, вот зачем! Небось когда проголодаешься, кого угодно сожрешь.
А? Сожрешь или не сожрешь?
- Нет, не сожру.
- Ну и дурак. А надо жрать. Тогда тебя уважать будут.
- Не надо мне такого уважения, основанного на страхе, - торжественно
заявил Грубин.
- Красиво говоришь, - сказал Сидоров. - Но меня ты не убедил. Потому что я
мастер, а ты так, зритель, публика.
- Но я читаю, сам опыты ставлю.
- Расскажите вы мне, цветы мои! - презрительно произнес Сидоров, но Грубин
обижаться не стал, потому что не имел права обижаться на великого артиста.
- Ты меня не перебивай, - продолжал Сидоров. - Сейчас будет самое
интересное. Рассказал мне Рамакришна, царство ему небесное, что если
планарией накормить других планарий, то все, что она, болезная, запомнила
за свою короткую жизнь, ее родные тут же узнают. Допустим, умеет она
выползать из лабиринта. А другие планарии не обучены. И только они
пожевали подругу, как уже знают - выход прямо, потом налево, потом три
раза направо! Усвоил?
- Это очень интересно, - сказал Грубин. - Честное слово это открывает
перед наукой большие просторы!
- Не надо песен, Саша! Не надо песен! Не в науке дело. Наука должна
служить людям. Дальше мне Рамакришна поведал, что некоторые ученые
старались это свойство планарий другим животным передать. Понимаешь, зачем?
- Конечно! - обрадовался Грубин. - Чтобы из лабиринта... чтобы все
выползали!
- Мелко мыслишь. Я другого от тебя и не ждал. Это же великая революция в
науке! И в первую очередь в народном образовании! Макаренко бы от зависти
тут же лопнул. А Песталоцци? Песталоцци! Ты представляешь, что было бы с
Пестало