Произведения Кира Булычёва
Публикации о Кире Булычёве
Со старым годом!
ПОВЕСТЬПочти закон: под Новый год в Москве оттепель. Две недели природа
засыпает город снегом и инеем, машет простынями метелей, украшает окна и
витрины белыми узорами - и вот за несколько часов все это великолепие
размокает.
С неба сыплется мокрая крупа, сугробы съеживаются и темнеют, из
подворотен выползают лужи, насморк и кашель набрасываются на население
столицы - но новогоднему настроению эти неприятности не мешают.
Люди - мастера обманывать себя надеждами, что наступающий год в два
счета покончит с бедами, обманами, болезнями, разочарованиями - утром
проснешься, и все улажено, даже умирать никто не будет.
Способность человечества к самообману просто фантастична. Казалось бы,
за миллион лет пора повзрослеть, набраться печального опыта...
Примерно так размышлял Егор Чехонин, поджидая автобус в Медведкове и
наблюдая за тем, как скользит, торопится к остановке толстяк в дубленке,
волочит сетку, полную зеленых кубинских апельсинов, а под мышкой зажал
бумажный сверток, из которого жестко торчит хвост горбуши.
Рассуждения о человеческой наивности не были данью минутному настроению.
Если кто-нибудь в Москве имел право осуждать предновогоднюю суету - им
был Егор.
Подошел автобус. Он был неполон, но казался полным, потому что женщины
предпочитали стоять в проходе, берегли платья, не садились. А мужчины
стояли из солидарности. Только толстяк уселся перед Егором, положил сетку
на колени, а горбушу держал на весу - хвост к потолку.
В автобусе пахло духами. Озабоченно смеялись женщины. Кто-то ахнул:
"Неужели забыли?" Чего забыли?
Егор смотрел в мокрую темноту за окном автобуса и заново переживал
разговор с Гариком, причем теперь-то он находил нужные, ядовитые слова и
неотразимые аргументы. Но что за радость махать шашкой вслед умчавшемуся
врагу?
...Целый час Егор ждал Гарика на лестнице. Уже давно стемнело, хлопали
двери, отовсюду сбегались съедобные запахи, а Егор с утра ничего не ел.
Он забыл о голоде, пока разыскивал новый адрес этого Гарика, ехал сюда,
бродил среди одинаковых корпусов, репетировал мысленно, что он скажет
Гарику и что ответит ему Гарик, как Гарик будет врать и изворачиваться и
как он прижмет Гарика в угол и как Гарик в конце концов сдастся и принесет
магнитофон. Но Гарика все не было, и жуткий, терзающий голод завладел
Егором и, может быть, именно он лишил его аргументы убедительности и силы.
Потому что когда Гарик наконец пришел - распахнул дверь лифта, расстегнул
дутое, словно кремом наполненное пальто, доставая из фирменных джинсов
ключ, увидел вскочившего с подоконника Егора, узнал, махнул толстой рукой,
приглашая заходить, в этот момент Егор совершенно забыл, как следовало
говорить с Гариком.
Потом они стояли посреди пустой комнаты - только неубранная койка в
углу, рок-звезды из журналов на стенах, проигрыватель с громадными
выносными динамиками, кипы дисков на журнальном столике. Они стояли, Гарик
скучал, потому что знал, чем кончится разговор, а Егор никак не мог
пробиться сквозь эту скуку и тоже догадывался, чем разговор кончится.
- Но ты же брал, брал же?! - Егор запомнил лишь свои слова, ответы
Гарика начисто вылетели из головы. - Ведь ты обещал отдать? Не помнишь?..
Я напомню. Отцовский магнитофон, "грундик", двухкассетник, стерео, я его с
собой в школу взял, головка полетела, Смирницкий из десятого "Б" мне твой
телефон дал. Ты обещал за три дня сделать, позавчера вернуть. Я тебе две
кассеты за это отдал. Отдал ведь?.. - А Гарику было скучно слушать Егора,
ведь он не знает никакого магнитофона, ничего не знает и вообще ему пора
уходить, а может, он ждал гостей... А вот это Егор запомнил:
- Ты бы расписку взял, - Гарик говорил сочувственно. - Хоть
какой-нибудь документ. Разве можно так легкомысленно людям доверять? Ведь
никто не видал, как ты мне ящик передавал.
Потом разговор как-то еще продолжался. Почему-то Гарик пошел на кухню,
поставил чайник, открыл холодильник, начал считать в нем бутылки. А Егор
стоял в дверях кухни и говорил, хотя ему было стыдно говорить и просить. А
Гарик не шумел, не бил себя в грудь, не выталкивал Егора из квартиры,
терпел и скучал. И занимался своими делами.
- У тебя совесть есть?
- Жалкие остатки, в ближайшее время постараюсь отделаться. -Гарик
говорил искренне, он смотрел на Егора сверху - он был на голову выше
незваного гостя, а Егор жалел, что у него нет пистолета. Вынуть бы
пистолет и увидеть страх на этом самодовольном розовом лице.
Потом Егор ушел. Как - тоже вылетело из головы.
Он не сразу поехал домой. Наверно, целый час брел по улице, скользил по
мокрому снегу и снова повторял уже ненужный разговор с Гариком, находя
куда более убедительные слова, но возвращаться было поздно.
А потом Егор вдруг увидел на столбе часы. Часы показывали без пяти
десять.
И тогда, хоть в этом не было никакого смысла, Егор поспешил к
автобусной остановке.
Между ним и другими людьми в автобусе возникла стеклянная перегородка.
Сквозь нее плохо проникали звуки. Почему-то не отпускал голод. Хотелось
вытащить за хвост горбушу из бумажного пакета и сожрать с чешуей. Егор
вышел из автобуса, и стеклянная перегородка осталась вокруг. Навстречу шел
человек с худосочной елкой, елка задела Егора за рукав, и несколько иголок
осталось на рукаве - а как же елка прорвала стеклянную перегородку?
Идти домой было бессмысленно. Мать спросит: "Куда пропал? Где хлеб? Мы
что же, без хлеба на Новый год останемся?" Хлеба он не купил - до встречи
с Гариком было не до этого, а после поздно, все булочные уже закрылись.
Отец загремит: "Ты принес магнитофон?" Магнитофон был любимой, дорогой,
новой игрушкой отца, и тут уже ни возраст, ни солидность - ничего в расчет
не идет. Может быть, когда-то и Егор был самой новой и дорогой игрушкой
отца, может, и мать когда-то побывала в таких игрушках. Но сегодня самая
любимая игрушка - магнитофон. И магнитофона нет. Когда утром отец
спохватился - вышла сцена, которую невозможно описать. Не потому что она
была шумной - наоборот - весь разговор шел на полутонах. Цепочки лжи,
придуманные Егором, были неубедительны, фальшивы и противны ему самому. И
все эти "ну, поверь, папа", "я обещаю, папа", "даю слово, папа" - были
лишь жалкими попытками оттянуть время и даже убедить самого себя, что он
наконец отыщет этого Гарика и все кончится хорошо... Все кончилось плохо.
...В метро то же, что и в автобусе. Казалось, что вагон движется не
только в пространстве, но и во времени. Он несет всех этих возбужденных,
веселых, задумчивых людей к границе, стоит перейти которую - начнется
новая жизнь. И граница не вымышлена. Она реальна для всех этих людей и
важна, потому что если бы не Новый год, отец бы мог смилостивиться, хотя
бы снизойти до попытки понимания. И не было бы тех слов: "Без магнитофона
можешь не возвращаться".
Вагон несется в будущее, к границе года, и все, как туристы,
приготовили фотоаппараты и записные книжки: "Ах, как интересно, мы этого
еще не видели!"
А почему Егор должен ехать с ними? Ему там нечего делать. У него нет
фотоаппарата и записной книжки, ему некому сказать: "Смотри, как здесь
красиво!" Ему даже показалось, что если подождать, пока все выйдут, а
самому остаться, то можно вырваться из этого проклятого обязательного
движения к следующему году - как вагону, который отцепили от поезда и
забыли на запасном пути. Он помедлил - все уже вышли, унося тревогу,
ожидание и нетерпение, - но тут механический голос произнес: "Просьба
освободить вагоны. Поезд дальше не пойдет", в окно заглянула дежурная в
красной шапочке, помахала ему - чего же ты, все спешат...
Егор покорно вышел и побрел к эскалатору. Вдруг родилась надежда, что
наверху прорвет подземную реку и голубой холодный поток рванет к туннелям,
сметая всех вниз, первым делом его самого, - и тогда можно будет не
возвращаться домой.
Даже если не погибнешь, можно будет сказать, что магнитофон унесло
потоком в глубины Земли. Отец тогда скажет: "Бог с ним, с магнитофоном,
главное - ты выкарабкался!"
Подземная река в тот день не прорвалась. И ничто не помешало Егору
подняться наверх.
В вестибюле у телефонов-автоматов, у стены, облицованной желтой,
веселенькой плиткой, стояла худенькая девочка лет десяти. На ней было
тонкое, перешитое, затертое на рукавах и животе сиротское клетчатое
пальтишко. Из-под повязанного по-взрослому платка выбивались прямые темные
волосы, тонкие брови были высоко подняты.
Девочка стояла прямо, напряженно, готовая побежать навстречу. Она ждала
кого-то, и ее не замечали те, кто спешил веселиться, - им не хотелось, да
и некогда было ощутить ее одиночество и тщетное ожидание. И Егор понял,
что девочка - единственный человек, который, как и он, не принадлежит
празднику и не спешит пересечь границу. Он хотел было подойти к ней, но,
конечно, этого не сделал. Что ты скажешь ребенку - только испугаешь.
Было десять минут двенадцатого.
До дома - шесть минут. Тысячи раз измерено, проверено, испытано за
шестнадцать лет жизни. Шесть минут он растянул минут в пятнадцать. Еще
пять минут простоял на дворе, глядя на мелькание теней в своих окнах - уже
гости съехались, собирают на стол, мать беспокоится - не из-за него, а
потому, что он не купил хлеба, а как скажешь гостям, что нет хлеба, не
пойдешь же к соседям в новогоднюю ночь занимать три батона.