Произведения Кира Булычёва
Публикации о Кире Булычёве
Навигация по страницам: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
ЗАПОВЕДНИК ДЛЯ АКАДЕМИКОВ
/>Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом -"Камчаткой", куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли
большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем
возрастным. Овальный стол - для академиков, стол правый - для семейных и
третий, левый,- "Камчатка" для начинающих. Осмотревшись, Лидочка увидела,
что Матю усадили за правым столом для доцентов.
Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для
советской действительности 1932 года, вкатила столик, уставленный тарелками
с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл
состав с манной небесной.
- Даже страшно, - сказала Лидочка.
- Это игра, в которую играют слишком серьезно,- сказал Пастернак,
сидевший рядом с Лидочкой. - Представьте себе, вечером после работы
расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное
собрание.
Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул
Лидочке.
- Вы, наверное, страшно промокли и продрогли? - спросил Пастернак.
- А вы прибежали как красная конница, - сказала Лидочка.
- Конница? - Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка,
затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому
что не видела Алмазова.
- Он еще не приходил, - сказал Пастернак, угадав ее мысль.
Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей,
подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с
Лидочкой. И при том он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя
неприятие Пастернака.
Дверь широко растворилась, и четкой походкой, какую позволяют себе при
входе в трапезную лишь императоры или полководцы армейского масштаба, вошел
Алмазов, рядом с которым семенило воздушное, нежное, как взбитые сливки,
создание.
Весь зал замолчал. Оборвались разговоры, замерли ложки, занесенные над
глубокими тарелками, полными плотной пшенной кашей, густо заправленной
изюмом.
Казалось, должны были вновь загреметь аплодисменты - ведь появились
опоздавшие, которых принято было встречать таким образом. Но никто не
аплодировал.
И все замолчали - было очень тихо, и только с кухни донесся звон посуды и
женский голос: "А чего с него, козла вонючего, возьмешь, все равно
пропьет". Но никто даже не улыбнулся.
Алмазов отлично почувствовал атмосферу столовой.
Атмосферу отторжения, общей безмолвной демонстрации, на какую так
способны российские интеллигенты, когда чувствуют свое бессилие и смиряются
с поражением, не признаваясь в этом.
В полной тишине Алмазов взял под локоть свою спутницу и повел ее,
покорную, былиночку, к академическому столу, за которым, замерев так же,
как и все остальные в зале, сидели Александрийский, братья Вавиловы и
круглолицый румяный старичок.
- Уважаемый Павел Андреевич, - сказал Алмазов, и голос его был напряжен и
звенел, будто мог сорваться от волнения. - Мне очень трудно говорить
сейчас. Конечно же, мне удобнее и проще было бы попросить у вас прощения
приватно, без свидетелей. Но я боюсь, что оскорбление, которое я нечаянно
нанес вам, - это и оскорбление для всех собравшихся здесь научных
работников. Поэтому я счел необходимым принести свои извинения здесь, при
всех.
Лидочка удивилась чуть старомодной и гладкой речи Алмазова.
Александрийский смутился - он, как и все остальные, никак не ожидал такого
хода со стороны всесильного чекиста. Он хотел подняться, начал шарить рукой
в поисках трости, но Алмазов быстро положил ему на секунду руку на плечо, и
Александрийский послушно остался на стуле. Это движение руки - властное и
рассчитанное именно на то, чтобы придавить Александрийского, прижать его к
креслу, - не прошло незамеченным, по крайней мере Лидочка, даже не
оборачиваясь, почувствовала, как дернулось крыло носа Пастернака, как
поджались негритянские губы.
Все молчали - будто понимали, что продолжение следует.
И Алмазов продолжал, но уже глядя не на Александрийского, а обращаясь ко
всему залу и начиная улыбаться:
- Поймите меня, товарищи, правильно, - сказал он. - Ночь, дождь, авария,
нервы мои издерганы - третью ночь без сна, и тут появляется ваш грузовик.
Для себя мне ничего не нужно, но со мной находится слабая болезненная
женщина, только что перенесшая воспаление легких, правда, Альбина?
- Да,- пискнула Альбина.
- Я подхожу к грузовику и вижу, что в кабине отлично устроился мужчина
средних лет. И на моем месте, наверное, каждый из вас попросил бы
незнакомца уступить место даме.
И тут Алмазов улыбнулся - мальчишеской, задорной, заразительной улыбкой.
Лидочка никак не ожидала, что его лицо способно сложиться в такую
очаровательную улыбку. Смущенно проведя пальцем по переносице, он закончил:
- Если бы вы, Павел Андреевич, хоть словом, хоть вздохом дали мне понять,
что немощны, что плохо себя чувствуете, неужели вы думаете, что я позволил
бы себе такие противоправные действия?
И сказав так, Алмазов замер, приподняв брови в безмолвном вопросе.
Видно, по либретто этого действа Александрийскому следовало кинуться ему
на шею и облобызать. Но Павел Андреевич лишь пожал плечами и сказал:
- Садитесь, каша остынет.
Пастернак оценил ответ Александрийского, дотронувшись рукой до локтя
Лидочки, и та кивнула в ответ, а Матя со своего стола поднял вверх большой
палецбудто был зрителем в Колизее,
Последовала пауза, потому что Алмазов, видно, не мог найти достойного
продолжения сцены для себя, но затем он все же собрался с духом и, согнав с
лица улыбку, прошел к "семейному" столу, потянул от него свободный стул и
приказал своей Альбине:
- Садись.
Постепенно шум возник снова и все усиливался, а особенно стало шумно,
когда принесли компот и вкусные пирожки из пшеничной муки с капустой. Таких
горячих, свежих, пышных пирожков Лидочка не видела уже больше года, потому
что в Москве хлеб давали серый, непропеченный, словно все уже забыли, как
три года назад булки продавались в последних частных булочных.
Не доев пирожок, Пастернак допросил прощения, поднялся и, незамеченный,
вышел из столовой. Уход его, хоть и свидетельствовал о прискорбном факте -
известный поэт не увлекся с первого взгляда Лидией Иваницкой, что лишило ее
права писать о нем воспоминания, - зато спас ее от опасности увлечься
поэтом, что не дает права на воспоминания, и позволил не спеша оглядеться и
рассмотреть компаиню, в которую ее закинула судьба.
Осенью 1932 года, когда Украина вымирала от голода, а эшелоны с
крестьянами ползли в Сибирь, когда на ошметках разграбленной деревни
правили шабаш пьяные райкомовцы и никчемные Недонки, близкая всеобщая
гибель уже нависла над милым заповедником по прозвищу Санузия, что означало
санаторий "Узкое".
Завершая первое десятилетие своего существования, санаторий, столь весело
и шумно, катаясь на лыжах, играя в волейбол на аллеях княжеского парка,
загадывая шарады, танцуя по вечерам в гостиной, проведший двадцатые годы,
стал закисать.
И дело не только в том, что на ужин вместо курикого фрикасе стали
подавать пшенную кашу да не хватало лампочек, но в общем моральном угасании
республики.
Зимой еще ремонтировали и посыпали снегом пологую горку, ведшую от
террасы особняка к среднему большому пруду, чтобы кататься с этой горы на
санках; и лыжах, но оказалось, что Главакадемснаб не имеет на складах новых
лыж, а старые почти все пришли в негодность, так что с тридцать третьего
года ограничились санками. Еще в тридцатом году в конюшке "Узкого", что
располагалась в полуверсте от главного корпуса, по дороге к Яселеву, стояли
не только три рабочие лошадки, но и лошади для верховых прогулок, но весной
двух забрали в армию, а одну увезли в академический совхоз. И так во
всем...
Лидочке с ее места было отлично видно, что братья Вавиловы как добрые
друзья болтали с Александрийским, затем в беседу вступил румяный старичок.
Академикам и дела не было до шума, что издавала "Камчатка" и уступавший ей
"семейный" стол, за которым сидели не настоящие ученые, а люди, попавшие в
Санузию по знакомству, либо будущие академики и директора институтов.
Матя Шавло, сидевший рядом с Алмазовым за "семейным". столом, не смотрел
на Лидочку, а склонился к дамочке, привезенной Алмазовым. Он надувал щеки,
почесывая усики, напыживался, обольщал, и Лидочке он сразу стал неприятен,
может, оттого, что она уже почитала его своей собственностью - тем "своим"
мужчиной, какой возникает, у девушки в доме отдыха или санатории.
Неожиданно для себя Лидочка поняла, что у нее есть союзник - справа от
нее с чайником в руке стояла высокая подавальщица с худым большеносым
красивым лицом. Не замеченная никем - кто видит подавальщиц? - она смотрела
на Матю столь внимательно и, как казалось, злобно, что Лида не могла
оторвать от нее взгляда. Без сомнения, она знала Матвея.
Женщина выглядела странно для своей роли - она могла быть монахиней,
молодой купчихой из старообрядческой семьи, даже фрейлиной немецкого
происхождения - только не подавальщицей в столовой Санузии.
Лидочка даже хотела обратиться к Марте, которая всех здесь знает, но та
сидела через два человека и до нее не докричишься, тем более она была
занята беседой с белокурым добрым молодцем.
На вид женщине было немного за тридцать - совсем еще не старая, у нее
была белая, чистая, как будто перемытая кожа лица и забранные под платок
каштановы